(Газетная версия главы О том, как Мамонтов из самородка сделал артиста Шаляпина из книги В. Серова «Неизвестный Шаляпин»)
Слова о том, что Мамонтов «воспитал» Шаляпина как артиста давно стали расхожей фразой. И всё это, конечно, правильно.
Но как обычно понимают у нас это воспитание?
А очень узко. Обычно всё сводится к рассказу о том, как Мамонтов помогал своему протеже своими режиссерскими советами. И из книги в книгу кочует, например, рассказ о том, как Савва Иванович и Шаляпин «искали зерно» образа Ивана Грозного в опере Римского–Корсакова «Псковитянка». Всё, что ни пробовал певец, всё было «не то». В конце концов, дело дошло до слёз в гримерной. Дело спас Мамонтов – одной лишь репликой: «Хитрюга и ханжа у вас в Иване есть, а вот Грозного нет».
И это было попаданием в десятку. «Как молнией осветил мне Мамонтов,— вспоминал позднее Шаляпин,— одним этим замечанием положение».
И спел, и сыграл Грозного Шаляпин превосходно – был истинный триумф.
Но разве огранка Мамонтовым таланта Шаляпина заключалась только в этой режиссерской опеке?
Да в том-то и дело, что нет. Она тут — вовсе не главное.
А главное тут – в воспитании Мамонтовым художественного вкуса Шаляпина. Ведь вкус для художника главное? Главное. Без него он всё равно, что бегун без ноги. А вот Шаляпин именно таким «безногим бегуном» и был ко времени своей встречи с Мамонтовым. Об этом позднее напишет сам певец, это Мамонтов заметит сразу. И сразу же решит, что этого «парня» надо воспитывать художественно, надо прививать ему эстетику, адекватную его таланту.
Что Мамонтов и сделает. Причем сделает он это — двояко.
Во-первых, были тут личные усилия Саввы Ивановича. Он водит Шаляпина на выставки, обсуждает с ним увиденное, ездит с ним специально в Париж, чтобы ознакомить Шаляпина как с классикой искусства, так и с новейшими веяниями в нем. Но началось эта «огранка» таланта еще в Нижнем, во время дебюта певца в мамонтовской опере.
Но послушаем самого Шаляпина. Он пишет: «Вкус, должен я признаться, был у меня в то время крайне примитивный.
— Не останавливайтесь, Феденька, у этих картин, — говорит, бывало, Мамонтов. — Это все плохие.
Я недоуменно пялил на него глаза.
— Как же плохие, Савва Иванович. Такой ведь пейзаж, что и на фотографии так не выйдет.
— Вот это и плохо, Феденька, — добродушно улыбаясь, отвечал Савва Иванович. — Фотографии не надо. Скучная машинка.
И он вел меня в отдельный барак, выстроенный им самим для произведений Врубеля.
— Вот, Феденька, — указывал он на «Принцессу Грёзу», — вот это вещь замечательная. Это искусство хорошего порядка. А я смотрел и думал:
— Чудак наш меценат. Чего тут хорошего? Наляпано, намазано, неприятно смотреть. То ли дело пейзажик, который мне утром понравился в главном зале выставки. Яблоки, как живые, — укусить хочется; яблоня такая красивая — вся в цвету. На скамейке барышня сидит с кавалером, и кавалер так чудесно одет (какие брюки! непременно куплю себе такие). Я, откровенно говоря, немного в этих суждениях Мамонтова сомневался. И вот однажды в минуту откровенности я спросил его:
— Как же это так, Савва Иванович? Почему вы говорите, что «Принцесса Грёза» Врубеля хорошая картина, а пейзаж — плохая? А мне кажется, что пейзаж хороший, а «Принцесса Грёза» — плохая.
— Вы еще молоды, Феденька, — ответил мне мой просветитель. — Мало вы видели. Чувство в картине Врубеля большое.
Объяснение это не очень меня удовлетворило, но очень взволновало».
И тут надо сказать о второй стороне «двоякости», о которой речь шла выше.
Во-вторых, Мамонтов не только сам воспитывает художественно Шаляпина, но он вводит его в свой круг общения, точно рассудив, что среда, в которой живет наш меценат», с успехом доделает то, что не смог доделать он.
Поэтому своим эстетически просвещением певец Шаляпин обязан художникам, который составляли круг общения Саввы Ивановича. И каждый из них внес тут свой – и особый – вклад.
Вот лишь один пример – Левитан, чьё имя вспоминают в связи с Шаляпиным нечасто, хотя влияние его на нашего самородка переоценить невозможно.
Опять же, послушаем самого Шаляпина: «В окружении Мамонтова я нашел исключительно талантливых людей, которые в то время обновляли русскую живопись и у которых мне выпало счастье многому научиться.
Это были: Серов, Левитан, братья Васнецовы, Коровин, Поленов, Остроухов, Нестеров и тот самый Врубель, чья «Принцесса Грёза» мне казалась такой плохой.
[…]
Наш знаменитый пейзажист Исаак Ильич Левитан не имел прямого отношения к моей театральной работе, но именно он заставил меня почувствовать ничтожность банальной яблони в цвету и великолепных брюк молодого человека на скамейке.
Чем больше я видался и говорил с удивительно душевным, простым, задумчиво-добрым Левитаном, чем больше смотрел на его глубоко поэтические пейзажи, тем больше я стал понимать и ценить то большое чувство и поэзию в искусстве, о которых мне толковал Мамонтов.
— Протокольная правда, — говорил Левитан, — никому не нужна. Важна ваша песня, в которой вы поете лесную или садовую тропинку.
Я вспомнил о «фотографии», которую Мамонтов называл «скучной машинкой», и сразу понял, в чем суть. Фотография не может мне спеть ни о какой тропинке, ни о лесной, ни о садовой. Это только протокол. Я понял, что не нужно копировать предметы и усердно их раскрашивать, чтобы они казались возможно более эффектными, — это не искусство. Понял я, что во всяком искусстве важнее всего чувство и дух — тот глагол, которым пророку было поведено жечь сердца людей. Что этот глагол может звучать и в краске, и в линии, и в жесте — как в речи. Я сделал из этих новых для меня впечатлений надлежащие выводы для моей собственной работы в опере».
Какое тут может быть резюме?
Опять же, лучше самого Шаляпина не скажешь: «После великой и правдивой русской драмы влияния живописи занимают в моей артистической биографии первое место. Я думаю, что с моим наивным и примитивным вкусом в живописи, который в Нижнем Новгороде так забавлял во мне Мамонтова, я не сумел бы создать те сценические образы, которые дали мне славу».